колонии. По-моему, он уже понял, что его темные делишки меня мало интересуют, и слегка расслабился.
— Он что, сидит у вас? В восемьдесят два-то года?
— Да нет, он свое оттянул в… Дай бог памяти, в девяносто пятом году. Освободился, а идти ему некуда. Он один как перст, старый зэчара, ни кола ни двора, да и возраст. Куда он денется? На пенсию не заработал, всю жизнь по лагерям да тюрьмам. Да и туберкулезник он.
— И что?
— Ну и оставили его тут, при зоне. Дворником он тут. Возле бюро пропусков да вокруг ворот подметет с утра, мы и рады. Мы много платить не можем, МРОТ один. Кого на такие деньги возьмешь? Местные не хотят, им ездить далеко. А он эти копейки на махорку тратит, питается из нашей столовой. Спит в бытовке, много ли ему надо?
— А почему Николаев с ним общался? Что у них общего было при такой разнице в возрасте? Он Николаеву в отцы годится.
Замначальника хитро улыбнулся.
— Вот именно. Вы в точку попали. Можно сказать, родственники они.
— В каком смысле? — Я удивилась. — Что значит «можно сказать»?
— Ну, не в прямом. Мамонт с его отцом дружил, Лешу знал с малолетства. Они с его отцом вместе бежали из лагеря в сорок девятом году, прятались у жены Николаева— старшего, там и Леша родился, а через год и взяли их. Николаева-отца расстреляли, а Мамонт с тех пор Лешу опекал, как родного. — Замначальника колонии говорил про всех этих персонажей, не исключая и Механа, с такой теплотой, с какой говорят о собственных родственниках. Прямо семейные воспоминания, легенды, какие обычно рассказывают за вечерним чаем, демонстрируя пожелтевшие фото.
— И с ним можно поговорить, с этим Мамонтом? — не веря своему счастью, спросила я.
— А чего ж не поговорить?
Замначальника вызвал дежурного помощника.
— Как там Мамонт? Не спит?
ДПНК[13] неопределенно пожал плечами:
— Не знаю. Кемарит… А что ему еще делать?
— Скажи ему, что человек из Питера приехал, поговорить хочет.
— Это вы? — посмотрел на меня офицер.
Я кивнула.
— Ну пойдемте.
Я встала, взяв сумку. Офицер окинул меня недовольным взглядом и перевел глаза на начальника. Майор вздохнул, полез в ящик стола и выкинул оттуда раритетную коробку «Беломорканала». Я и не знала, что такие еще продаются. Он протянул коробку папирос мне.
— Для знакомства. Мамонту отдайте. Он только эти папиросы признает.
Я с благодарностью приняла коробку. У меня с собой, в моей вместительной сумке, прикидывающейся дамской, была припасена бутылка фирменной водки из Питера, но взять с собой сигарет или папирос в подарок я не догадалась. Ладно, Мамонт в силу преклонных лет явно не пьет, а если и пьет, то явно не «Посольскую», а самогон какой-нибудь, местную «табуретовку». Так что бутылку отдам майору, когда буду покидать гостеприимную колонию.
Держа в руках «Беломор», я проследовала за дежурным офицером. Он вывел меня из зоны, провел через бюро пропусков, выпустил в заднюю дверь в полукруглый аккуратный дворик и остановился перед крошечным вагончиком-бытовкой, окошки которого занавешены были трогательными вышитыми лоскутками. ДПНК прислушался и негромко постучал в дверь.
— Мамонт! — позвал он.
— Как его зовут? — успела шепнуть я, пока хозяин вагончика, шаркая слабыми старческими ногами, шел открывать.
Офицер пожал плечами.
— Мамонт и Мамонт.
— А имя?
— Фадеич, кажется. А имя я не помню.
Дверь, скрипя, медленно отворилась. Из темноты вагончика выглядывал совершенно сказочный старичок, невысокий, седой как лунь, весь буквально прозрачный от старости. Несмотря на жаркий день, он кутался в наброшенный на плечи тулуп, на ногах были огромные войлочные тапки.
— Мамонт, вот к тебе из Питера приехали, — отрекомендовал меня ДПНК. — Приглашай в гости.
Мамонт благостно кивнул и прошелестел:
— Милости прошу к нашему шалашу.
Он посторонился, давая мне пройти. Я оглянулась на офицера, но тот в гости к Мамонту не стремился. Помог мне подняться по хлипким ступенькам и пошел по своим делам.
Старичок провел меня в вагончик, где оказалось неожиданно чисто и уютно. Только неистребимый зоновский запах, напоминавший одновременно и о невкусной еде, и о дешевом табаке, и о несвежей одежде, царил и тут, в тщательно прибранном вагончике вольнонаемного работника, за пределами зоны. Аккуратно сложенные в углу, прямо у двери, инструменты — метла, скребок, лопата, слегка помятое ведро — свидетельствовали о том, что вольнонаемный работник недаром ест свою пайку размером в целый МРОТ.
Хозяин жестом предложил мне присесть на деревянный стул, явно сработанный еще во времени российской Империи, сиденье которого было покрыто лоскутным ковриком, выутюженным до белизны. Я осторожно присела к походному столику у окна, привинченному к стене. Хозяин поставил передо мной щербатую, но чистую кружку. Я уже поняла, что без чаепития не обойдется, и, спохватившись, протянула ему коробку папирос, которую так и держала в руках. Мамонт благодарно кивнул, но гораздо больше обрадовался, когда я, сообразив, что в моей сумке лежит шоколадка, которой меня заботливо снарядил в дорогу сыночек, достала ее и положила перед ним. Лицо старичка просветлело, он бережно коснулся шоколадки, но отдернул руку.
— Вы с этой сластью сами чаю попейте, — проговорил он, не сводя глаз с плитки в ярком фантике. — А то у меня разносолов нету, угощать вас нечем.
— Это вам. — Я подвинула к нему шоколадку.
— Из самого Питера?
— Из самого.
— Уважили, — тихо сказал он. — Так я ее приберу? К празднику…
И шоколадка мгновенно исчезла с моих глаз, я даже не поняла, как и куда. Не иначе, мой радушный хозяин срока свои тянул за карманные кражи, такую ловкость рук не получишь от природы.
— Извините, пожалуйста, мне имени-отчества вашего не сказали, — обратилась я к нему, чтобы как-то начать разговор.
— Мамонтом зовите. — Он присел напротив, на узенький топчан, стоящий вдоль стены, под старым-старым, протершимся до проплешин, бледно-розовым байковым одеялом; подозреваю, что все в этой хибарке, начиная от чашек и заканчивая вот этим куском байки с проплешинами, когда-то числилось имуществом колонии. А может, и до сих пор числится.
— Неудобно как-то…
— А чего тут неудобного? Я и сам забыл уже, как меня папка с мамкой называли. Мамонт и Мамонт.
— А почему Мамонт?
Мой собеседник вздохнул и приготовился обстоятельно рассказать мне о происхождении своего необычного прозвища.
— Я, милая моя, — начал он, прихлебывая чай из такой же, как и у меня, щербатой кружки, — к сорок девятому году уже три ходки имел за плечами. Вором был знатным, с малолетства…
Он скинул на топчан тулуп, приподнял полу клетчатой байковой рубахи, хоть и отглаженной, но явно ветхой, с обтрепавшимися